ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

Приняв биржевые правила игры и получив главный урок пролетевшего секундой года – «Прочь гуманизм!» – Пашкина компания набрала обороты, можно сказать, заматерела. У Павла Владимировича Сунцова с друзьями-партнёрами вполне так отчётливо нарисовалась небольшая фирмочка с представительством, арендованным в центре города, начала появляться постоянная клиентура, организовались кое-какие активы в виде пакетов акций ликвидных предприятий; бережно, постепенно откладывались рублики на покупку долей реального сектора в пику виртуальному – в общем, инвестиционную политику компании можно было бы назвать оправданной и перспективной, не случись вдруг одного «но», не связанного ни с Рокфеллерами, ни с Ротшильдами.

Что нас связывало?
Трудно сейчас сказать.
Наверное, некуда было деться…

Грицмановские строки подошли бы к тысячам историй человеческих расставаний, разладов, но Пашкин разлад с друзьями тем был особенным, что им, друзьям-партнёрам, не за что было друг друга предавать. Молодость, амбициознось – да; скорость, быстрота реакции, деловая хватка – да; но были они чисты и непорочны единением своим, дружбой, помыслами… Тут автору приходится сделать отступление в повествовании – и заглянуть в те времена, где Пашка ещё ребёнок и, отчаянно крепясь руками, свешивался он с дедовой шеи, пытаясь не грохнуться в пол. А на дворе стояли 90-е…

Конечно, новорусские реальные пацаны, бандиты 90-х, не читали советского поэта Давида Самуиловича Кауфмана (псевдоним Самойлов) – но, будучи по жизни цепкими, ориентируясь не на долгосрочные, стратегические перспективы, а на «Just in time!» – урвать тотчас! – что требовало звериной, мгновенной интуиции – они невероятно чётко, верно оценивали происходящее как в стране, так и в человеческих отношениях: «Дружба – это когда можно ни с того ни с сего приехать к человеку и поселиться у него», – задолго до капиталистической драмы 90-х изрёк писатель Кауфман вечную фразу, аксиомой подхваченную «реальными пацанами», свято чтившими свой, пацанский, не писаный думскими заседателями Закон.

«Властители дум» в спортивных костюмах марки «Adidas» вообще не были в курсе того, что кодекс их «Понятий» корнями уходил во времена древнего Аркаима, насквозь пронизывал и вбирал Христовы заповеди, шариатские постулаты, героические мифы Триады, Якудзы, романтику пиратской республики Сале на Атлантическом побережье Марокко XVII века. А конституция раздела награбленного «охранников» караванных путей gabelotti, предшественников сицилийской мафии, и вовсе смахивала на конституцию государственную, что ж говорить о «реальных пацанах». Нечего сказать, коли уже Св. Августин в IV в. н. э. сомневался в законности раннехристианских государств: «Что такое государство, если не большая банда, и что такое банда, если не маленькое государство?» – спрашивал он. Но суть не в том.

Пацаны 90-х, свято веря в оправданность пролитой крови недружественных группировок, своему Уставу доверяли тоже свято, беспрекословно выполняя заповеди типа «Дружба – священна», нещадно карая отступников и крыс, втихую позарившихся на общаковый кусок, и дружбу проверяли именно дедовским, «кауфманским» способом ¬– при необходимости используя жилище братана-товарища в нужных общему делу целях – загасившись, пережидали опасность, хранили оружие, фасовали наркоту, да мало ли ещё чего…

Действуя эмпирически, интуитивно отталкиваясь от полученных в несладком бандитском житии знаний, российские пираты 90-х, сами того не ведая, заложили для будущих поколений немалый исторический пласт пройденного ими опыта, пусть негативной, кровью накопленной, но Информации – которая наверняка на генетическом уровне когда-то всплывёт в чьих-то поколениях, ведь ничего в нашем мире не бывает посеяно зря. И хоть соблюдали бандиты свой устав, им никак не удалось отойти от законов бытия – исторических традиций, обычаев – потому что нет людей без истории, как нет истории без людей, плохих, хороших, не важно. И они создали её – грустную Историю своего нелёгкого времени – ценой своих и чужих жизней; повинившись перед предками, что не наступило ещё благоденствия, потомкам же послав трагическое предостережение ещё об одной бессмысленной исторической ошибке.

*

Как они так быстро повзрослели, посуровели?

Что позволило им, светлым, юным, подающим надежды, скатиться в давно уже пройденное, грязное, нечестивое? Откуда всплыла в них жажда предательства, жажда делить не добытое ещё, неосвоенное, несуществующее пока богатство? И будет ли оно вообще, эфемерное несметное богатство – символ и чаяние современных молодых людей? Вот и ответ, вернее, попытка ответа, господа, на такие вроде бы наивные, но веками неотвеченные вопросы: почему гибнет мир, почему нет согласия меж народами, государствами, и почему идут войны? Со времён Оксеншерны, эпохи беспощадных тридцатилетних средневековых войн, до них и после, корысть – словно пыль, которую лукавый пускает человеку в глаза для того, чтобы он не знал ни справедливости, ни долга, ни чести, ни дружбы. Ради корысти скрывается истина, ради корысти человек превращается в животное, благим поступкам предполагая самые низкие побуждения, помыслы, переворачивая всё с ног на голову. И вот уже Человек, живущий от предков к потомкам, являясь звеном длинной цепи поколений, черпающий силы из глубины времён, уподобляется зверью, довольствующемуся одним днём. Но вернёмся к рассказу.

Его предали, оставив наедине с огромными долгами, кредитными обязательствами, клиентскими договорённостями, неликвидом, с протухшими акциями лопнувших предприятий – создав при этом дочернюю параллельную структуру, владеющую умело выведенными из оборота Пашкиной фирмы ликвидными активами и приличными денежными средствами. Пашка, по простоте душевной, по дедовской прокуренной честности оформлявший все обязательства, в том числе долговые, на себя, позволяя товарищам свободно распоряжаться документацией и оборотом фирмы, остался с носом, да с таким, что пяти жизней не хватило бы рассчитаться. Друзья отняли у него не Деньги – друзья-партнёры лишили Мечты, выстраданной, невосполнимой.

Пашкин мир рухнул, не успев толком сформироваться. Кто оказался умней – приятели, в одночасье ставшие врагами, или Система, заведомо ведшая всех их, неокрепших, не к богатству, а к разложению? Пашка не знал. Не знал он и того, как сейчас будет из всего этого выкарабкиваться. В прокуратуре сказали, что на «мошенничество» дело не тянет, поэтому милости просим – в гражданское делопроизводство, что в нашей стране равняется бесконечности. Адвокат, вникнув в суть проблемы, сообщил, что рейдерство совершено классическим способом, то есть с помощью самого дурака Пашки, слишком уж доверявшего своим компаньонам – со товарищам.

А проценты по долгам капали ежедневно. И улетел уже в суд первый иск о материальном возмещении, и второй, и третий. А ведь поручителями по долговым обязательствам у Павла Сунцова были оформлены родители – и мысли об этом терзали и убивали его день и ночь, и ночь и день. Он влип полностью, с головой, по самые уши, по самое что ни на есть «не хочу».

Только поздней, побегав по неисчислимым инстанциям – язык на плечах, – измученный, обессилевший, пытаясь пристально вглядеться в глаза верных когда-то соплеменников, отводящих взгляд, пытающихся держаться неестественно нагло, нахрапом; сопоставив факты, он вдруг понял, кто за всем этим стоит – тот самый отец его лучшего друга, который вначале дал первый кредит. За недели судебных мытарств, вконец разорившись и лишившись всякой надежды сохранить родительский дом – их с дедой неприступную крепость – он свёл воедино всю мозаику произошедшей с ним беды. Вот он – презрительный исподлобья боксёрский взгляд беспощадных 90-х! Так смотрел на него батяня его бывшего друга – и ни просвета жалости в том взгляде! – и Пашка не был готов к такой внезапной, скоротечной войне, – его раздавили, унизили, уничтожили, расплющили как вшу, как ненужную нечисть, шваль. Осталось только забрать у него дом и слить его помойным ведром под лестницу своего же подъезда, куда, в детстве, он так спешил из школы рассказать дедо об экскурсии в ботанический сад.

Он стал взрослым. Стал взрослым, поникшим стариком. Завтра последняя подпись – и у «вас две недели, чтобы съехать с проданного дома». Пашка никогда не думал, что в действительности может случиться что-то подобное. Да, по телевизору и не такое покажут, но то ж «на публику», то ж «фигня, подстава, розыгрыш для лохов»… Кто, в какой стране, в какой реальности может забрать у человека дом, имущество, семью, забрать всё без права на апелляцию, без права ни на что?

Девочка Маша как-то болезненно приуныла, скисла, незаметно исчезнув, растворившись в тяжёлых буднях; родители, потеряв дар речи, с потухшими глазами, опущенными плечами молча сидели в прихожей, глядя сквозь пол в землю, под неё, в преисподнюю, в никуда, в «некуда».

Прошло две недели.

*

Слава богу, хоть родители уехали – тройная тётка приютила их в Петрозаводске на время, какое время? Слава богу, всё кончено, и нет больше никаких мыслей, побуждений и надежд, слава богу – прекратились мучения и невыносимые унижения в лапах правосудия, рвущих душу на части, на куски, в клочья, слава Богу… Осталось только передать ключи от пустого дома и уйти – куда? – какая разница тем, кто всё это устроил? Что до Пашки, кому какое дело, главное, родителей нет – нет по близости их рук, глаз, не слышно неестественно лёгких шагов, лёгких оттого, что мать с отцом истаяли, исхудали, изошли, превратившись в привидений, бессмысленно бродивших по когда-то собственному дому, построенному Пашкиным дедом. Это был дом дедовой гордости, счастья, дедова незыблемая твердь, очаг. Как все они любили этот дом!

– Здравствуйте, Павел Владимирович.

– Здравствуйте.

– Я, так сказать, за ключами.

– Я понял.

Пашка впустил в дом юриста, нанятого приобретателем имущества.

– А где сам… хозяин? – выдавил Пашка.

– А-а, зачем, так сказать?..

– Я дам ключ лично ему в руки.

– Но… мы, так сказать, договаривались об обратном…

– Дам лично в руки, – твёрдо оборвал юриста Пашка, уверенно поднимаясь к себе в комнату на втором этаже дома.

Юрист, чуть помявшись, произнёс:

– Ну хорошо, раз так.

Набрал номер телефона.

Через полчаса внизу раздалось нетерпеливое:

– Ну что там ещё за выкрутасы?

Голос был очень раздражённым, занятым, его обладателя, видно, оторвали от важных дел.

– Он, так сказать, наверху… у себя.

– Какое на хрен «у себя», пойдём быстрей!

По лестнице застучали тяжёлые, торопливые шаги. Впереди Он, сзади юрист.

Навстречу гостям Пашка вышел из своей комнаты.

Первый выстрел – Ему в живот, второй – туда же, третий – туда же. Пашка не умел стрелять, боялся промахнуться, но Он завалился спиной на нижестоящего юриста, ополоумевшего, начавшего истошно кричать – Дом не боялся крика – криков последнее время Дом пережил предостаточно. Пашке пришлось подойти ближе, чтобы попасть юристу в голову, тот уже бросил своего нанимателя, развернулся спиной, чтобы убежать – последние пули Пашка вогнал ему в спину, и юрист упал замертво, чуть скатившись вниз, стукаясь лицом об лестницы.

«Контрольный в голову», – пронеслась мысль, да пуль уже не было. Судя по неестественным позам лежавших перед ним покупателей дома, жизни в них не осталось ни грамма. Пашка отстранённо, медленно поднялся наверх и принялся зачем-то сочинять объяснительную для милиции. Обязательная натура, знамо, требовала логического завершения свершившегося. Лихие девяностые проглотили очередного засидевшегося в живых бойца, посткризисная предолимпийская страна выплюнула не удержавшегося на шатких рельсах семимильного процветания слабака, не заслуживающего даже намёка на вседержавное внимание, зачем? – есть же китайцы, азербайджанцы, молдаване, наконец; – что нам какой-то Пашка, обыкновенный преступник, мать его!

Выстрелы наверняка услышали на улице прохожие, милиция примчала быстро. Он уже заканчивал писанину. Потом всё завертелось-закрутилось вместе с резиновыми ударами полутонной дубины по макушке, спине, по печени.

Вот и всё, в принципе, можно заканчивать. Пару слов только под конец:

И вот я гляжу сквозь веки и прошу: усни.
Только там до утра и возможны встречи.
Когда клочья полицейской сирены висят во сне
на ветке сирени у истока ночи. –

– Знал, Грицман жил в США, но писал о родине, о России. Некоторые стихи Пашка выучил наизусть, к ним на курс как-то залетела мода на необычных «иностранных» авторов, и Пашке полюбилась поэзия Грицмана. Нравилось, импонировало оригинальное видение настоящего сквозь историческую призму прошлого.

Он лежал на шконке в камере СИЗО и надрывно постанывал, иногда проваливаясь в забытьё. В забытьи намного легче – опера поработали на славу, вытряхнув останки мыслей, сознания, стараясь выведать все Пашкины криминальные концы, связи, тут же причислив заключённого к террористам, тут же навесив на него всех несчастных собак, бродивших по округе. Сил действительно не осталось – в неуёмном желании сорвать большой куш «большого» раскрытия менты, конечно, перестарались. За годы службы отрастив животы и тройные подбородки, в ожидании скорой переаттестации из «милиции» в «полицию», опера отрывались по полной – стопроцентное дело как-никак, а ежели поднатужиться, додавить, то можно понавесить глухарей – успевай только палкой отогревать! – всякого лешего подмахнёт касатик, ему всё равно кирдык, а нам лишняя звезда не помешает перед вступлением в переименованную Президентом структуру. Они и додавливали-доламывали, а Пашка подписывал, подписывал, лишь бы не били больше – жизненных соков, энергии в кровотоке уже не было.

В полубреду всплыла-вспомянулась «Лента Мёбиуса» Кортасара… После очередного допроса Пашку, беспомощного, ссохшегося, бросили на бетон, и он тут же потерял сознание. Герой «Ленты» тоже ждал смерти. Почему тоже? Так ведь чем «пожизненное», сулимое жестокому злодею Павлу Сунцову следаками, лучше смерти? Гильотина за скотский поступок, гильотина за убийство прекрасной Жанет, которая за гранью земного бытия вдруг простила своего душегуба-насильника – так ему казалось, или так было на самом деле? Только Пашке прощения не нужно. Он выполнил то, что обещал дедо: быть честным до конца, пусть и дорогой ценой, так завещали красноармейцы из бабулиной книжицы, до сих пор лежавшей под подушкой в его комнате. «…и нужно было совершить некий переход, чтобы из блаженной кубичности перенестись в горячечную круговерть формул, или стать трепетом тропической листвы, или потеряться в холодных стеклянных бликах, кануть в мальстрем плавящегося, пузырящегося стекла, или обернуться гусеницей, мучительно ползущей по изогнутым плоскостям или одолевающей грани многогранников». – Арестант-мокрушник не помнил слов досконально, он просто ощущал их нужность в данный момент, его согревали свои студенческие, потом детские воспоминания, потом…

– Дедо, – позвал он.

Ужасно холодно; затравленному, сломленному, ему даже не укрыться – жгучая боль не давала никакой возможности пошевелиться, тем более дотянуться до жидкого, рваного одеяла, скомканного в ногах.

– Дедо…

Пашка не мог взять в толк – открыты глаза или закрыты? – он что-то неясно видел, что-то вроде большого поля, но хотелось себе ответить – это наяву или в бреду, и снова: «…бесчувственно, слепо, бесконечно – лента Мёбиуса, переползание с одной стороны на другую, незаметное, поскольку границы между плоскостями нет и нельзя сказать, на какой из них находишься сейчас, быть может на обеих, и так без конца, – медлительнейшее, мучительное движение, ползком, там, где нет даже меры медлительности и страдания, а только само чувство движения ползком, медленное и мучительное». – «Лента» произвёла на него в юности неизгладимое впечатление животрепещущей правдой и чувством какой-то безысходной невосполнимости, потери, так похожей на погибшую Мечту… Потери, которая даже за последней чертой пыталась обернуться смыслом, но не найти смысла в Смерти, хоть заплачено за костлявую немало.

Кто-то бережно укрыл его, и Пашка понял – это не бред, – и тогда он спокойно уснул.

*

– Кто умер… как?! – взвыл начальник караула.

– Вы что, е… вашу… Как вы смогли допустить такое?! Я же, б…ь, под трибунал, под статью вас!!! Какого … творите, мрази, что лепите? Быстро, врача сюда, докладную: сердечная недостаточность, слабое здоровье… Отмыть его, отчистить, чтоб как новенький, б…ь!

Пашка шёл по огромному летнему полю где-то в центре необъятной России, что это Россия, он осознал сразу – только здесь такая бескрайняя умиротворённость – воздух соткан из запаха клевера и свежескошенного сена, и нет конца расстоянию. Пашке десять лет, он не идёт, а ледоколом, дирижаблем плывёт на могучих дедовых плечах, зрит, ладошка козырьком, далеко-далёко – дед крепко-накрепко держит внука огромными, сильными ручищами; дед похож на Килиманджаро, а Пашка – на героя-космонавта. Деду, конечно, идти далече, до самого края, которого не видать, но это не проблема – Пашка для него пушинка, – и Пашка-пушинка на дедовых плечах чувствует себя невыразимо, несказанно счастливым и от этого улыбается – весь в веснушках – рот до ушей. За бескрайним, навечно бесплатным полем наверняка должно открыться бесплатное море, там, может быть, покажется Ялта в вечерних огнях, а может, и что другое…

«История — сокровищница наших деяний, свидетельница прошлого, пример и поучение для настоящего, предостережение для будущего».

(Мигель Сервантес)

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>